Русское правительство предусматривало мирное урегу­лирование с Цинской династией на основе сохранения цело­стности сибирских территорий, аборигены которых приняли российское подданство. Это стремление нетрудно заметить во всех трех наказах, которые были получены Ф. А. Головиным в декабре 1685 г., сентябре 1687 г. и июле 1688 г. В первом наказе, выработанном перед отъездом Ф. А. Головина из Москвы, русское правительство в первых же двух статьях сформулировало свою позицию в территориальном вопросе: «Учинить непременно рубеж по реке Амур, давая знать, что кроме оной реки, издревле разделяющей оба государства, никакая граница не будет крепка, также чтобы подданные обеих государств с одной стороны в другую за реку Амур не переходили, с ясашных людей ясака не сбирали и ника­ких обид им не чинили; пограничные ссоры успокоить; разоренные острожки построить и людьми населить паче прежняго» *. В крайнем случае допускалась возможность раз­межевания границ в пределах территории, уже хозяйственно освоенной русским населением: «По последней мере учинить границу рекою Амуром по реку Быструю, или Зею, в Амур впадающия. Буде же и в сем поупрямятся, то по самой по­следней мере быть границею Албазину, а промыслы иметь по реке Амуру, Быстрой и по Зее»^[1]. Правительство России не собиралось допускать уничтожения хозяйства русских пе­реселенцев и предполагало создать условия, при которых оно развилось бы «паче прежнего». Во всех этих случаях русское правительство не имело в виду нижнее течение Амура, допод­линно не разведанное ни русскими, ни маньчжурами, но хоте­ло обусловить свое право расширять пушные промыслы по течению Амура. Обращает на себя внимание часть формули­ровки наказа, где говорится, что никакая иная граница, ираме Амура, не будет «крепка». В XVII в. русские политики прекрас­но понимали значение Амура как весьма удобного погранично­го рубежа. Русское правительство оставляло также за собой право требовать убытки с Китая за разорение русских селе­ний, готово было провести обмен перебежчиков и пленных, кроме князей Гантимуровых с детьми, «яко принявших уже святое крещение», уст ановитыпорядок (посольских отношений, не ущемляющих достоинство России, и выражало заинтере­сованность в ввозе 'в Россию китайскими торговыми людьми товаров, прежде всего серебра и шелка³. Таким образом, проблема территориального разграничения представлялась русскому правительству основной во время предполагаемых переговоров. При отказе маньчжурской стороны признать возможным разграничение на данных условиях русское пра­вительство намерено было продолжать борьбу за сохранение сибирских территорий в составе России. Русское предложение о частичном разграничении по Амуру вовсе не означало передачу неразграниченных районов той или иной стороне. Русское правительство, предусматривая возможность установления границы по Амуру до устья Зеи или до Албазина, имело в виду именно частичное размеже­вание и ни в одном наказе Ф. А. Головину не допускало формулировку о переходе прочих приамурских земель «в сто­рону» богдыхана Кан-си или в его «владение и в державу». Допуская возможность частичного размежевания, русское правительство полагало в дальнейшем, в условиях мирных отношений, обусловить порядок разграничения остальных районов Приамурья. Основные задачи, стоявшие перед Россией по урегулиро­ванию дальневосточной проблемы, достаточно ясно опреде­ляются первыми пунктами наказов Ф. А. Головину и усилия­ми, которые прилагались на протяжении всей обороны с целью задержать маньчжурское наступление. Самоотвержен­ная защита Албазина поставила маньчжурскую армию под его стенами зимой 1686/87 г. в крайне тяжелое положение. Поэтому богдыханское правительство вынуждено было согла­ситься во время переговоров с Н. Венюковым и И. Фаворо- вым на перемирие и отвод своих войск до устья Зеи. Тем самым оно согласилось, хотя и не полностью, с предвари­тельным требованием русского правительства об условиях посольского съезда — увести войска с российской территории и в дальнейшем ее не занимать. Никаких иных пунктов со­глашения о перемирии не известно. Русское правительство полагало, что богдыхан Кан-си, обратившись в Москву с тер­риториальными претензиями, по нормам международной дип­

ломатической практики должен был дождаться приезда рус­ского посла или присылки ответа и не начинать военных действий на российской территории. Эту точку зрения отстаи­вали в Пекине Н. Венюков и И. Фаворов, и ей же обязывал­ся следовать согласно инструкции Ф. А. Головина, получен­ной в Нерчинске 30 ноября 1686 г., нерчинский воевода И. О. Власов^[2]. Однако маньчжурские военачальники, следовавшие ука­заниям из Пекина, затягивали отвод войск и проявляли по­стоянную настороженность около Албазина. Более всего они опасались прибытия в Албазин русских пополнений, и осо­бенно Ф. А. Головина с его ратными людьми. Неизвестно, чтобы по условиям перемирия численность албазинского гарнизона ограничивалась, однако маньчжуры пропускали из Нерчинска в Албазин только «малых людей», следовавших туда с продовольствием. В конце марта или в начале апреля 1687    г. они задержали отряд казаков в 40 человек, перего­нявших в Албазин гурт скота, и пропустили только 11 че­ловек. В начале июня 1687 г., когда А. Бейтон настаивал перед маньчжурскими воеводами о дальнейшем отходе их войск от Албазина, они «много задорных речей чинили» в связи с крайне незначительным усилением гарнизона и гото­вы были обвинить русских в намерении нарушить перемирие и иачать военные действия. А. Бейтон, располагавший в то время всего лишь сотней служилых людей, просил И. О. Вла­сова во избежание провокаций не присылать больше под­креплений. Около Албазина постоянно находились неприя­тельские посты и разъезды, а маньчжурские воеводы не раз запрашивали А. Бейтона о времени прихода в Албазин Ф. А. Головина и даже считали до его приезда «дни и ча­сы»^[3]. Такая заинтересованность в прибытии русского полно­мочного представителя вовсе не объяснялась желанием уско­рить начало мирных переговоров. Только в самом конце августа 1687 г., когда маньчжурам стало ясно, что Ф. А. Головин не успеет до конца года достичь Приамурья, они отвели войска к устью Зеи, но отнюдь не оставили мыс­ли о дальнейшей борьбе за Албазин. Перебежчик из маньч­журской армии рассказывал А. Бейтону о их намерении вес­ной 1689 г. вновь осадить русскую крепость, если туда при­дут русские служилые люди «для войны»^[4]. Всякое же уси­ление албазинского гарнизона маньчжуры рассматривали как вызов. Уничтожение русских пашен под Албазином осенью 1688    г. показало, что правительство Кан-си соблюдало усло­вия перемирия лишь до тех пор, пока оно отвечало его ин­тересам, и нарушало его, как только оно становилось для не­го невыгодным. Русское правительство придавало перемирию очень важ­ное значение. После возвращения Н. Венюкова и И. Фаворо- ва в Москву оно обсуждалось, по-видимому, не в Посольском или Сибирском приказах, а непосредственно «во дворце», так как новый наказ Ф. А. Головину был послан 14 июня 1687    г. именно оттуда, причем за подписью очень близкого к царевне Софье и князю В. В. Голицину человека—началь­ника Стрелецкого приказа Ф. Л. Шакловитого^[5]. Подписание перемирия позволяло царевне Софье надеяться на стремле­ние к миру богдыхана Кан-си. Поэтому во второй наказ, который Ф. А. Головин получил 13 ноября 1687 г., было вне­сено новое существенное положение. Ф. А. Головин обязывал­ся, как и прежде, добиваться установления мира, но ни в ко­ем случае не нарушать перемирия и «войны же и кровопро­лития, кроме самой явной от них недружбы и наглых по­ступков, не всчинать»^[6]. Кроме того, русские политики готовы были «по самой конечной мере» уничтожить русские селе­ния и укрепления в районе Албазина, вывести оттуда русское население и не проводить разграничения, с тем, однако, что­бы русские и ясачные охотники могли по-прежнему там вести промыслы. При отказе маньчжурской стороны и от это­го предложения Ф. А. Головину надлежало добиваться на основе уже заключенного перемирия «сие дело отложить до инаго времени, пока с обеих сторон государи согласятся посредством взаимного посольства оное дело решить, не воз­браняя подданным обеих сторон в тех местах совершения до­говоров иметь свои промыслы» ^[7]. Осенью 1687 г. под влиянием сообщения И. О. Власова, что маньчжуры затягивают отвод войск от Албазина, русское правительство, учитывая возможность отказа богдыхана Кан- си от переговоров, стало склоняться к более жесткой пози­ции. По указу от 8 октября 1687 г. Ф. А. Головину было пред­писано в таком случае укреплять Нерчинск. Через две неде­ли, 24 октября 1687 г., последовал новый указ. В нем говори­лось, что если маньчжурские войска от Албазина отступят и прибывшему в Даурию Ф. А. Головину «промышлять» бу­дет не над кем, а от посольского съезда представители Кан- си станут уклоняться, то надлежит надежно укрепить Алба­зин, оставить в нем всех сибирских служилых людей, приве­денных Ф. А. Головиным, а ему самому с московскими стрельцами следовать в Москву. Этот указ был подтвержден 28 января 1688 г.^[8]. На протяжении ноября 1687 г. эта точ­ка зрения была уточнена и по указу от 23 ноября к Ф. А. Го­ловину с новым, третьим наказом ‘выехал подьячий Посоль­ского приказа И. Логинов^[9]. К Ф. А. Головину в Удинск он прибыл 7 июля 1688 г., т. е. в момент наступления Галдана на Северную Монголию. Новая инструкция соответствовала относительно благоприятно складывавшейся обстановке. Ф. А. Головину указывалось идти из Забайкалья в Албазин «с великим поспешением, не останавливаясь нигде ни для чего ни на малое время», там дожидаться приезда маньчжур­ских послов и во время переговоров следовать первым двум пунктам указа от 14 июня 1687 г.^[10], т. е. добиваться установ­ления границы по Амуру или размежевания до Албазина с правом русских промышленных людей вести пушной промы­сел по рекам Зее и Бурее. В крайнем случае по последнему пункту того же указа допускалась возможность ухода рус­ского населения из района Албазина, с тем чтобы граница там оставалась неразмежеванной. На этот раз русское пра­вительство в случае срыва переговоров отказывалось от мысли отложить «до иного времени» подписание мирного со­глашения и уполномочивало Ф. А. Головина объявить Амур границей, а если правительство Кан-си учинит «какия ссоры и кровопролития, и то им, китайцам, будет самим от себя»^[11]. Иначе говоря, вся ответственность за последующие события возлагалась на противную сторону. Таким образом, перед Ф. А. Головиным выдвигалась определенная программа: пе­реговоры вести в Албазине, где добиваться или установле­ния границы по Амуру, или ее частичного определения в зависимости от возможностей и обстоятельств момента. Ука­зом от 5 января 1689 г. Ф. А. Головину разрешалось в край­нем случае разорить Албазин, а находящихся с ним тысячу сибирских служилых людей указывалось оставить в Удинске для «оберегания» «байкаловских и даурских острогов» ^и. При первоначальных переговорах в Пекине С. Коровина в принципе было достигнуто соглашение по процедурным во­просам посольского съезда. Его основной пункт заключался в установлении равного количества войск при послах во вре­мя переговоров (500 человек). Однако информация Ундур- Гэгэна о намерении маньчжуров ввести свои войска в Север­ную Монголию и в случае упорства Ф. А. Головина при пере­говорах начать военные действия ставила под сомнение ре­альность этого соглашения. Становилось очевидно, что маньчжуры намеревались стянуть значительные воинские си­лы к месту, где предполагались переговоры. После отказа представителей Кан-си от переговоров под Селенгинском пе­кинские политики на протяжении 1688 г. внимательно сле­дили за действиями Ф. А. Головина. В начале декабря 1688 г. они запрашивали в Албазине о времени и месте приезда в Китай представителя Ф. А. Головина, которого он обещал направить в Пекин еще во время переговоров с маньчжур­скими гонцами 1 августа в Селенгинске^[12]. В этом запросе маньчжурские представители подчеркива­ли стремление Кан-си немедленно выслать своих послов. В связи с захватом Галданом Северной Монголии в Пекине начали серьезно задумываться о необходимости завершения борьбы с Россией. В середине января 1689 г. Ф. А. Головин направил А. Бейтону письмо с извещением о своем намере­нии прибыть в Албазин и о посылке гонца в Пекин через Нерчинск и Аргунский острог для установления договорен­ности о посольском съезде. А. Бейтон тотчас послал четырех казаков на Наун и информировал маньчжуров о письме Ф. А. Головина. Известие о его намерении прибыть в Алба­зин вызвало раздражение; послышались угрозы вновь погу­бить под Албазином засеянные поля (несмотря на уничтоже­ние урожая маньчжурами осенью 1688 г., в мае 1689 г. паш­ни на амурских берегах выше Албазина были засеяны вновь) ^[13]. Казаки сообщили также о военных приготовлениях маньчжуров, заготовке провианта, постройке и ремонте реч­ных судов. Отчет о результатах поездки казаков И. О. Вла­сов получил от А. Бейтона 21 мая 1689 г.^[14]. Ехать в Пекин для переговоров Ф. А. Головин не имел права. Русское правительство, учитывая опыт Н. Спафария, не без основания полагало, что в этом случае посольство бу­дет находиться в полной зависимости от противника. Соглас­но грамоте Посольского приказа, привезенной И. Логиновым, Ф. А. Головин мог при отказе маньчжурской стороны от пе­реговоров отправить его в Пекин для согласования с прави­тельством Кан-си условий мира. Однако в случае Готовности

Кан-си выслать свое посольство навстречу Ф. А. Головину И. Логинов не должен был начинать в Пекине конкретного обсуждения статей будущего договора ^[15]. Ф. А. Головин воспользовался предоставленным ему пра­вом и 22 января 1689 г. отправил И. Логинова в Пекин; 9    февраля 1689 г. И. Логинов приехал в Нерчинск и ознако­мил И. О. Власова, назначенного вторым членом посольства, с возможными вариантами соглашения. После двухнедельных размышлений И. О. Власов, имевший за плечами тридцати­летний опыт придворной и административной службы, при­шел к мысли о целесообразности жесткой позиции на перего­ворах и согласился на разграничение границы до Албазина как на крайнюю меру. 23 февраля И. Логинов выехал из Нерчинска через Аргунский острог в Китай^[16]. От его миссии во многом зависел успех дальнейших переговоров. В пределы Китая И. Логинов попал 28 марта 1689 г. и уже на Науне от дожидавшихся его там маньчжурских пред­ставителей узнал о намерении богдыханского правительства вступить в мирные переговоры. Поэтому его задача ограни­чивалась достижением предварительной договоренности о месте и условиях посольского съезда и своевременной инфор­мацией Ф. А. Головина. Маньчжурские представители с пышной свитой сопровождали И. Логинова в Пекин и прибы­ли туда только 13 мая. При этом они всячески мешали рус­скому представителю своевременно сообщать Ф. А. Головину сведения о результатах поездки. Свою первую отписку Ф. А. Головину с сообщением о склонности маньчжурского двора к миру И. Логинов написал с Науна в первых чис­лах апреля, но его гонца, казачьего пятидесятника С. Сено- трусова, в течение двух недель не отпускали оттуда «из-за отсутствия подвод». Только приведя в порядок своих лоша­дей, заморенных дальним переходом, С. Сенотрусов смог выехать в Нерчинск. До Ф. А. Головина эта отписка дошла лишь 8 июня 1689 г. Одновременно Ф. А. Головину было до­ставлено сообщение разведчиков из Албазина о подготовке на Амуре маньчжурами речных судов и многочисленного войска: «Множество возят запасов в нижний городок на усть Зею реку, а в том городке живут бояре, которые приходили под Албазин с войском, а войско де у них все в собранье и нвкуды не распущено и бусы де готовятца, да слышал де он, Никишка от китайских простых людей, а простые люди от воинских, .чтоб не дать под Албазиным русским людям хлеб снять, для того что де Албазин город крепок и боем досту- пить ево долго, а мочно мором выморить»^[17]. На пути в Пекин маньчжурский представитель поделился с И. Логиновым опасениями о многочисленности собранных при Ф. А. Головине войск и уверял своего собеседника в от­сутствии у них войска: «Никаких собранных войск нет, да збирать де не для чего, потому что де мы, холопы ваши, при­сланным их, которые у нас были на Селенге, объявили, что присланы мы от вас, великих государей для посольских до­говоров, чтоб учинить между обоими государствы вечную дружбу, а не для войны...»^[18]. Этот же представитель не скрыл от И. Логинова намерение -богдыханского правительства по­слать свое посольство в Нерчинск и о подготовке речных су­дов, на которых по Амуру мимо Албазина повезут «посоль­ские запасы». Есть основания думать, что к приезду И. Ло­гинова в Китай правительство Кан-си выработало свой план действий и намеревалось его осуществлять вне зависимости от результатов договоренности с посланником Ф. А. Голо­вина. План этот заключался, прежде всего, в том, чтобы не допустить прихода Ф. А. Головина с русскими войсками в Албазин. Поэтому маньчжурские представители весьма охотно об­суждали с И. Логиновым мелкие процедурные вопросы, но сразу же 15 мая 1689 г. категорически объявили ему, что «съезжему месту быть близ Нерчинска, для того что мы... вели­кие и полномочные послы иребытие свое имеем в Нерчинском, и великие де хановы послы из царства пойдут от вышеписан- ного числа умедля 20 дней» в сопровождении тысячи ратных людей, посылаемых «для чести» послов. К приезду И. Ло­гинова в Китай этот план был не только разработан, но и широко известен маньчжурским властям, осуществлявшим его подготовку. Даже С. Сенотрусову на Науне удалось про­ведать о намерении маньчжуров посылать послов именно в Нерчинск^[19]. Таким образом, место переговоров было опре­делено богдыханским правительством в одностороннем по­рядке без окончательного подтверждения со стороны Ф. А. Головина. И. Логинов сумел все же проведать от «многих людей», что «китайского хана великие послы будут на посольской съезд со многими ратными людьми, только де сказывают, что миру гораздо ради, а под Албазин войско великое в готовности и зимовали около Зии и иных рек, да и мир де учинить хотят, чтобы Албазин им был отдан, а буде отдан не будет и у них совершенно намерено, чтоб ево разорить. А и чиновные де люди говорят во всяких раз­говорах с ним, Иваном, приятно и миру желают, только де об Олбазине запность великую имеют...»^[20]. В июне 1689 г. Ф. А. Головин убедился в том, что пред­положение о возможном весеннем наступлении войск Кан-си в Северную Монголию не оправдалось. Пекинские политики не дали Очирой Саин-хану и Ундур-Гэгэну сразу же втянуть себя в войну с Галданом. Кан-си с осени 1688 г. начал дли­тельные дипломатические переговоры, с тем чтобы помирить Галдана с его северомонгольскими противниками и убедить уйти в Джунгарию, а тем временем добиться выгодного для себя соглашения с Россией. Посредничавшие представители далай-ламы даже привозили Галдану обещание Кан-си вы­дать его «супостатов», т. е. Очирой Саин-хана и Ундур-Гэ­гэн а ^[21]. В январе 1689 г. Кан-си в своем послании Галдану даже возлагал вину за возникновение джунгаро-халхской войны на Очирой Саин-хана и Ундур-Гэгэна: «А одержанная твоя победа над калками от того зделалась, что они неправедным образом наперед тебя задрали. И потому всю вину на кал- ков положить надлежит, а ты перед нами совсем прав... А за то, что они своим безумством подали причину к возбуждению войны, жесточайшими словами наказали»^[22]. Свою роль тре­тейского примирителя Кан-си продолжал играть и летом 1689    г.^[23], когда он готовился к переговорам с Ф. А. Голови­ным. Ему нужно было соглашение с Россией на основе ан­нексии сибирских земель, после чего он намеревался начать борьбу с Галданом за Северную Монголию. Галдан, разуме­ется, отнюдь не собирался освобождать Северную Монголию, требовал выдачи Очирой Саин-хана и Ундур-Гэгэна, но по не вполне ясным причинам на протяжении 1689 г. занимал выжидательную позицию. По мнению И. Я. Златкина, Гал­дан в 1689—1690 гг., «отдавая себе, по-видимому, отчет в подлинном значении и возможных последствиях политики цинского правительства, открыто выступившего в защиту его противников... направил свои усилия к тому, чтобы дого­вориться о военном союзе с Россией»²⁷. Однако этот ана­лиз не совсем точен. Именно в 1689 г. Галдан не проявил тактической гибкости. Предлагая России военный союз, он одновременно поднял перед русскими властями вопрос, ко­торый мог только их насторожить. В конце июня 1689 г. через Тункинский острог в Иркутск прибыло совместное по­сольство от Галдана и перешедших на его сторону халхских феодалов Цецен-нойона, Ирдени Контазия, Мерген-тайджи, Бату Мерген-тайджи, Очир Дара-хутухбы, Манжик-тайджи. В Иркутске посольство принял Л. Кислянский, который, оставаясь иркутским воеводой, к тому времени был назначен товарищем Ф. А. Головина, «всякие наши, великого государя, дела делать заодно»^[24]. Джунгарский посол Цокто-хошучи передал Л. Кислянскому «листы» от Галдана и вместе с дру­гими посланцами утверждал о желании «жить в свете за­одно», по-прежнему сохранять торговые связи и просил про­вести розыск о разграблении ушедшего из Иркутска в 1688    г. бухарского каравана. Основная цель посольства за­ключалась, однако, в ином. Посланцы поставили вопрос о возвращении из России посольства Ирдени Контазия, послан­ного еще в марте в Москву, после того как он принял рос­сийское подданство. К лету 1689 г. этот монгольский «пере­лет» оказался уже в подданстве у Галдана. Цокто-хошучи объяснял Л. Кислянскому, что Ирдени Контазий выступил против «приклонившегося» к джунгарам Ирдени Батура; за это брат Батура Цецен-нойон его «погромил» и под Галдана «подвел», который-де не знал о русском подданстве Конта­зия. В свою очередь монгольские посланники начали хлопо­тать за тайшей, принявших русское подданство и ныне «же­лающих» перейти к Галдану. Словом, посольство прозрачно и вместе с тем довольно вызывающе поднимало спор о севе­ромонгольском населении, ушедшем в Россию от джунгарско­го погрома. Ничего не добившись, оно, крайне раздосадован­ное, 8 июля отбыло в Монголию. Реакция в Москве на это посольство была, разумеется, не в пользу Галдана^[25]. Оно показало русским властям, что разрыва сношений между Джунгарией и пекинским правительством еще не произо­шло и наступления войск Кан-си и Очирой Саин-хана в Се­верную Монголию в 1689 г. опасаться не следует. Ф. А. Головин это понял несколько раньше. Через две недели после получения первой отписки от И. Логинова и за несколько дней до прибытия в Тункинский острог джунгаро­монгольского посольства, 23 (или 24) июня 1689 т., он со все­ми ратными людьми выступил из Удинска в Нерчинск. Вторая отписка И. Логинова с информацией о его перего­ворах в Пекине и о выезде маньчжурских послов была до­ставлена в Нерчинск И. О. Власову казачьим пятидесятником Л. Дюковым 19 июня и послана навстречу Ф. А. Головину.

Дальнейшие события приобрели такой характер, что Ф. А. Головину и И. О. Власову больше пришлось думать об обороне, нежели о мирном договоре. Все яснее станови­лось, что Кан-си нарушает перемирие, заключенное Н. Ве- нюковым и И. Фаворовьгм, и соглашение, достигнутое С. Коро­виным, о «равенственном» числе войска при послах. Об одно­сторонних действиях Кан-си свидетельствовало и то, что, не считаясь с требованием Ф. А. Головина, он направил по­сольство в Нерчинск до получения окончательного ответа русской стороны относительно места проведения перегово­ров. Получив 1 июля 1689 г. вторую отписку И. Логинова, Ф. А. Головин тотчас подтвердил И. О. Власову неизмен­ность своей позиции и наказал передать прибывшему мань­чжурскому представителю, чго окончательное определение места съезда (в Нерчинске или Албазине) должно произой­ти в августе, после его приезда в Нерчинск. В маньчжур­ской «подготовке» к посольскому съезду Ф. А. Головин с полным основанием увидел «воинское поведение» и поручил И. О. Власову передать противнику предупреждение о необ­ходимости соблюдения перемирия и о неправомочности про­хода их судов с войсками по Амуру мимо Албазина, «чего нигде в окрестных государствах при великих и полномочных послех и при постановлении посолских договоров не обыкло' быти, и что он, дзаргучей о том послом своим объявил под­линно, чтоб они, послы конечно водяным путем мимо Албазина на бусах никаким своим людям ходить не велели, чтоб от того с их стороны не дошло вновь до большие ссо­ры». О том же было сообщено А. Бейтону. Ему предписыва­лось без замедления убрать с полей созревавший хлеб^[26]. Весной 1689 г. неприятельские разъезды появлялись около Албазина и А. Бейтон все время высылал «станицы» на разведку вверх и вниз по Амуру³’-. Посольские переговоры маньчжурский двор использовал для начала нового наступления. Оно началось 3 июня 1689 г., т. е. в момент выезда из Пекина маньчжурского посольства. В этот день неприятельские войска на 60 бусах подошли к Албазину. По-видимому, дожидаясь дальнейших приказов, маньчжурский воевода остановился у Албазина и даже обе­щал А. Бейтону не губить засеянных полей. Флот, по его сло­вам, посылался к Нерчинску «для споможения запасами их китайских послов». 1 июля приказчик Аргунского острога В.   Милованов известил И. О. Власова о вступлении мань­

чжурских отрядов в пределы Нерчинского уезда из-за р. Ар­гуни. На запрос о причинах нарушения границ маньчжур­ские офицеры также ссылались на версию о посольских функциях их частей. Уже тогда на Шилке ниже Нерчинска они сконцентрировали табун лошадей в 800 голов^[27], пред­назначавшийся для подходившей маньчжурской армии. 12 июля И. О. Власов узнал о движении передового отряда маньчжурских судов от Албазина и подходе его к окрестно­стям Нерчинска. Албазинский гонец казак Ф. Лапшинов до­нес И. О. Власову, что вся неприятельская флотилия насчи­тывает 120 бус, на которых находится до 4 тыс. солдат при 45 пушках. Следуя по Амуру, маньчжурский воевода пытал­ся разведать о местопребывании нерчинских ясачных людей. Эти сведения Ф. А. Головину были доставлены 18 июля. Тем временем московские стрельцы под командой Ф. Скри­пицына и сибирские казачьи части Т. Грабова и А. Смален­берга с вспомогательными тунгусскими и бурятскими отря­дами «за великими грязями» медленно подтягивались со своими обозами к Нерчинску. Ф. А. Головин отдал приказ о боевой готовности нерчинского гарнизона, об уходе до окон­чания посольского съезда ясачного населения в глубь За­байкалья к Телембинскому и Еравненскому острогам. Он по­слал своего личного представителя В. Лутовинова навстречу посольству Кан-си, чтобы попытаться остановить подход маньчжурских войск к Нерчинску. В. Лутовинову предписы­валось добиваться отхода неприятельских войск от Нерчин­ска в «неблизкие места» и установления равного количества войска для охраны послов под угрозой срыва переговоров. С ним был послан бурятский шуленга Бамбагай, которому поручалось «обнадеживать» местное ясачное население и про­тиводействовать маньчжурским попыткам его «прель­стить» ^аз. Еще 16 июля, когда Лутовинов был в пути, к Нерчинску прибыли маньчжурские гонцы и объявили о следовании по­сольства через степи от оз. Далайнор и о его прибытии через пять дней. Они же проговорились и о нарушении маньчжур­ской стороной срока выезда посольства*из Пекина. По их словам, И. Логинов был отпущен из Пекина 25 мая, а по­сольство выехало на пятый день после его отъезда, т. е. поч­ти на неделю раньше обусловленного срока. Нерчинский вое­вода И. О. Власов послал гонца Ф. А. Головину с просьбой ускорить доставку «легких людей» на помощь местному гар­низону, а сам отправил к командующему флотилией сына боярского Г. Лоншакова с требованием выше города не под­ниматься и не травить посевов. Маньчжуры прислали наг­лый ответ: идут они «для добрых дел», поставят флот, где захотят, а если мир не будет заключен «и не какая дикови­на и хлеб потоличить». В тот же день маньчжурская флоти­лия в 70 бус с 34 пушками прошла по р. Шилке и стала на версту выше Нерчинска у противоположного берега. На сле­дующий день И. О. Власов вновь потребовал снятия контро­ля над проездом в город по Шилке; 18 июля маньчжуры «уступили» и поставили флот напротив Нерчинска^[28]. В тот же день к И. О. Власову прибыли очередные маньчжурские гонцы с извещением об остановке посольства на Макарове речке за день пути до Нерчинска. И. О. Власов выслал ему навстречу с небольшим отрядом прапорщика Л. А. Нейтера, который увидел при послах целую армию более чем в 5 тыс. человек с артиллерией. Послы Кан-си передали И. О. Власо­ву просьбу известить Ф. А. Головина о их прибытии. «Днем и ночью» с новой отпиской И. О. Власова Л. А. Нейтер по­спешил к Ф. А. Головину. В страхе перед маньчжурским вой­ском «все иноземцы, не только новые выходцы, и старые ясачные люди все розкочевались в дальные, в лесные места», но И. О. Власов продолжал опасаться их «шатости»; «ведая здешне малолюдство, обороны себе не чают»^[29],—писал он. В.    Лутовинов приехал в Нерчинск 22 июля, когда сосре­доточение там маньчжурского войска было закончено, а по­сольство Кан-си .расположилось непосредственно около горо­да. На следующий день с эскортом в 30 человек он поехал к маньчжурским воеводам «с выговором» за подход к Нер­чинску с ратной силой, «не обослався» с Ф. А. Головиным и ранее его приезда к границам. Маньчжуры клялись в доб­рых намерениях, ссылаясь на данный им «заказ за смертной угрозой» не чинить никакого разорения, и просили взять для Ф. А. Головина «лист» «о добром деле». Ничего не добив­шись, В. Лутовинов с этим «листом» 24 июля уехал к Ф. А. Головину^[30]. В тот же день наконец объявился в Ар­гунском остроге старательно опекавшийся маньчжурами И. Логинов^[31]. Получив 22 июля отписку И. О. Власова о подходе мань­чжурского флота к Нерчинску, Ф. А. Головин вслед за В. Лу- товшшвым послал второго своего представителя, /подьячего Посольского приказа П. Бабаева, с новым (категорическим тре­бованием об отводе войск от Нерчинска и отъезде посольства

не менее чем на 15 верст от города под угрозой отказа от мир­ных переговоров. Несколько дней спустя он приказал И. О. Власову объявить всему ясачному населению, чтобы оно, «поставя кочевья свои в крепких местах», выслало к нему всех боеспособных людей^[32]. После ультиматума Ф. А. Головина, переданного П. Ба­баевым 27 июля, маньчжуры поставили свой флот на Шил­ке против устья Нерчи, обозы расположили за Шилкой и не появлялись на путях, связывавших Нерчинск с Забайкаль­ем^[33]. Большего добиться от них было невозможно. В по­следних числах июля маньчжуры «с докукой» стали просить разрешения о посылке навстречу Ф. А. Головину их пред­ставителя с официальным приветствием. Численность подходя­щих к Нерчинску русских войск их явно тревожила. И. О. Вла­сов решил выждать несколько дней, пока все войсковые ча­сти соберутся к Ф. А. Головину. «И как впредь станут об отпуске докучать и я их пропущу... а наперед их наспех по­шлю с вестью казаков», — писал он Ф. А. Головину. 2 авгу­ста маньчжуры вновь стали просить о «пересылке» с русским послом, и И. О. Власов, отправив вперед В. Лутовинова, раз­решил их представителям с провожатым, сыном боярским Л. Матвеевым, выехать к Ф. А. Головину^[34]. По всей вероят­ности, они были поражены, увидев отряды тунгусов и бурят в составе русского войска. На восстание ясачного населения у посольства Кан-си были особые надежды. К 6 августа Ф. А. Головин собрал все свои ратные силы у Читинского плотбиша и через три дня по Ингоде и Шилке достиг Нер­чинска ^[35]. Положение в Нерчинске в начале августа 1689 г. склады­валось сложное. Все попытки Ф. А. Головина не дать уси­лением гарнизона Албазина поводя маньчжурам для выступ­ления не привели к желаемым результатам. События пока­зали, что пекинские политики намеревались при всех обстоя­тельствах нарушить уже состоявшиеся соглашения и лишь использовали в своих целях соблюдение Россией этих согла­шений. Маньчжурский двор во что бы то ни стало хотел добиться согласия России на его аннексию сибирских терри­торий и после этого начать борьбу с Галданом. Пекинские политики полагали достигнуть своей цели путем военного и дипломатического давления. Нарушив предварительное со­глашение, маньчжурские войска вновь вторглись в При­амурье. Остатки истомленного осадой гарнизона Албазина не могли угрожать маньчжурам. Поэтому, оставляя Албазин в своем тылу, маньчжуры, не опасаясь за свои коммуникации, начали наступление силами своего флота по Амуру к Нер­чинску. Галдан в это ©ремя еще не вступал в вооруженный конфликт с Цинской династией, и ее сухопутной армии, дав­но готовившейся к наступлению на Нерчинск от оз. Далай­нор, также ничто не угрожало. В результате наступления маньчжурам удалось захватить все приамурские берега и сконцентрировать около Нерчинска до 15 тыс. солдат с 50 пушками и многочисленный флот. В момент наступления им могли противостоять 100 служилых людей в Албазине и до 600 человек в Нерчинске. При таком соотношении сил ни А.   Бейтон, ни И. О. Власов не могли и думать об активных военных действиях. После прибытия в Нерчинск Ф. А. Го­ловина русские силы насчитывали около двух тысяч стрель­цов и казаков и некоторое количество бурятских и тунгус­ских воинов. Трудно предугадать исход столкновения обеих армий. Оборона Албазина показала, что маньчжурские вой­ска даже при наличии артиллерии и семи-, восьмикратного численного превосходства не могли одолеть русские части, вооруженные ручным огнестрельным оружием. Под Нерчин­ском в августе 1689 г. сложилось приблизительно то же со­отношение сил. Правда, укрепления Нерчинска уступали ал- базинским. В свою очередь русская армия под Нерчинском из-за своей малочисленности не могла вести наступательных опе­раций. Ф. А. Головин и И. О. Власов, безусловно, понимали, что даже в случае успеха обороны под Нерчинском Албазин вряд ли удастся отстоять, а пытаться возвратить его, когда на Амуре противник имел многочисленный флот, было невоз­можно. Такова была необычная обстановка, в которой проис­ходили мирные переговоры в Нерчинске. В отечественной литературе мирные переговоры в Нерчин­ске были наиболее полно описаны в дореволюционное время в трудах В. Паршина, Н. Бантыш-Каменского, С. М. Соло­вьева, а в советское время—(П. Т. Яковлевой^[36]. Поэтому под­робности переговоров достаточно хорошо известны. Правда, указанные исследователи основное внимание уделяли военно­му шантажу маньчжурской стороны во время переговоров и в меньшей степени придавали значение такому фактору, вли­явшему на исход переговоров, как уже состоявшийся захват российских владений по берегам Амура и Аргуни летом 1689 г.

Итак, 12 августа 1689 г. под жерлами пушек Нерчинского острога, с одной стороны, и маньчжурской флотилии — с дру­гой, в полуверсте от города между реками Шилкой и Нер- «ей состоялась первая встреча посольств. Россию представ­ляли окольничий Ф. А. Головин и стольник И. О. Власов. Цинский двор — Сонготу, дядя богдыхана Тун Го-ган, Лан- тань, командовавший маньчжурскими войсками под Албази- ном, и другие высшие сановники. Ф. А. Головину на первой же встрече удалось отклонить «исторические» обоснования своих противников на сибирские земли и перейти к конкрет­ному обсуждению вопроса об определении границ. Если в грамотах, посланных в Москву в 1685 г., Кан-си настаивал л а передаче ему большей части Восточной Сибири и уста­новлении границы до Якутска, то теперь маньчжурские послы «ограничили» свои требования Забайкальем. На следующий день — на второй встрече — маньчжур­ские представители отступились от своего притязания на все Забайкалье и начали требовать уступки захваченных их вой­сками приамурских земель вплоть до Нерчинска. Русские пос­лы, следуя пунктам наказа, остановились на размежевании по р. Зее. Маньчжурская сторона ответила решительным от­казом, а затем распространила свои притязания на террито­рию вплоть до Охотского моря. 14 августа послы Кан-си сняли свои шатры со «съезжего места» и, чтобы «устрашить» русских представителей и добиться их быстрейшего согласия на предъявленные условия, начали демонстративные военные приготовления к осаде Нерчинска. Им удалось 16 августа склонить к измене незадолго до того вернувшихся из Мон­голии 2000 онкотов и бурят. Это был самый напряженный момент. Маньчжуры перевезли через р. Шилку часть своего войска и подвели флот к самому городу. В ответ Ф. А. Го­ловин и И. О. Власов начали усиливать внешние укрепления Нерчинска, а стрелецкие части и казачью конницу вывели из крепости и выстроили в боевой порядок. Тунгусское населе­ние с князем Гантимуровым было готово поддержать русские войска. В этой, фактически боевой, обстановке русские послы продолжили переговоры через «пересыльных людей». 21 авгу­ста маньчжурская сторона, убедившись в тщетности своих военных демонстраций, отказалась от притязания на все за­хваченные территории и предложила установить границу по р. Горбице и Аргуни. Русская делегация вынуждена была учитывать сложившуюся обстановку. После кратковременно­го падения Албазина в 1685 г. положение под Нерчинском в 1689 г. было наиболее критическим, но Ф. А. Головин и И. О. Власов все же сумели отстоять часть территории, ко­торая была захвачена маньчжурскими войсками накануне посольского съезда. 23 августа Ф. А. Головин известил посоль­ство Кан-си о своем согласии установить границу по Аргуни и Горбице, уничтожить Албазин и вывести из него русское население, но с тем чтобы на территории Албазинского уезда маньчжуры не основывали никаких населенных и оборони­тельных пунктов и разрешали русским промышленным людям вести пушной промысел. Последнее предложение маньчжуры отклонили, но согласились не заселять албазинский район, что, по существу, означало их отказ от хозяйственного освое­ния Приамурья. Район между р. Удью, побережьем Охотского моря, нижним Приамурьем и Приморьем после острых спо­ров был объявлен неразграниченным. Ф. А. Головин доказал отсутствие у него полномочий решить этот вопрос; по-види­мому, посольство Кан-си также не имело инструкции относи­тельно этих земель и сняло свои требования. Подписание договора состоялось на третьем съезде по­сольств 27 августа 1689 г. под стенами Нерчинска^[37]. Условия о территориальном размежевании были внесены в первые три статьи договора. Компромиссный характер имела четвертая статья договора о «беглецах». Русское посольство категори­чески отказалось выдавать тунгусское население во главе с князьями Гантимуровыми и монголов, пришедших в пределы России; со своей стороны маньчжуры отклонили русское тре­бование о выдаче русских пленных, захваченных в Албазине и в других приамурских острогах. Поэтому стороны согла­сились никого не разменивать, но впредь обязались выдавать всех перебежчиков. По статье пятой Россия и Китай откры­вали свои границы для взаимной торговли: «Каким-либо ни есть людем с проезжими грамотами из обоих сторон... приез- жати и отъезжати до обоих государств добровольно и поку­пать и продавать, что им надобно». Наконец, последняя, ше­стая статья определяла порядок пограничного режима со строжайшим соблюдением границ и «любительными посоль­скими пересылками» в случае каких-либо пограничных ссор. Первое сообщение о подписании договора прибыло в Мо­скву 31 мая 1690 г., а более подробное — 20 июня, когда правительство царевны Софьи пало^[38]. В Посольском приказе придирчиво отнеслись к условиям территориального размеже­вания, и Ф. А. Головину ставились в вину задержка в За­байкалье и нарушение наказа о безотлагательном прибытии в Албазин^[39]. Однако через месяц после возвращения в Москву Ф. А. Головина и И. О. Власова, 2 февраля 1691 г., им было объявлено государево «милостивое слово» и тем са­мым одобрена их деятельность^[40]. В исторической литературе в основном оценивались ре­зультаты собственно посольской деятельности Ф. А. Головина, причем противоречиво. Г. Ф. Миллер еще в середине XVIII в. указывал на спорность прав Цинской династии на При­амурье и высказал мысль о целесообразности размежевания границ вдоль самого Амура^[41]. А. Миддендорф видел в Нерчин­ском договоре лишь результат малодушия Ф. А. Головина^[42]. По мнению известного русского востоковеда В. П. Васильева, Ф. А. Головин, поступясь Амуром, не имел понятия ни о выгодах России, ни о трудном положении Китая в связи с угрозой нашествия Галдана и «под влиянием панического страха или насилия» подписал договор, выгодный исключи­тельно для цинского Китая^[43]. Та же мысль о неудаче Ф. А. Головина высказывалась и в некоторых других рабо­тах^[44]. Наоборот, Сычевский и Г. Тимченко-Рубан в диплома­тической деятельности Ф. А. Головина видели государствен­ную мудрость. По мнению Сычевского, Ф. А. Головин проявил дальновидность, оставив без разграничения до «благоприят­ных обстоятельств» район р. Уди^[45]. Г. Тимченко-Рубан, по существу, повторил его мысль: из-за слабости военных сил «отстаивать силою оружия поселения на Амуре нам было бы прямо невозможно... Услугу же отечеству он (Ф. А. Голо­вин. — В. А.) вольно или невольно, но оказал несомненно, и эта услуга выразилась в той неопределенности многих пунк­тов Нерчинского трактата, которые всегда были бы оспари­ваемы...» ^[46]. В 20-х годах XX в. Б. Г. Курц отрицал какое-либо значе­ние Нерчинского договора, ибо, по его мнению, условия до­говора не были претворены в жизнь, границы фактически не размежеваны, а торговля стеснялась маньчжурами^[47]. Попыт­ка дать подробный анализ содержания и значения Нерчин­ского договора была предпринята в 1958 г. П. Т. Яковле­вой^[48]. П. Т. Яковлева писала: «Столкновение из-за Амура было кратковременным и имело локальный характер, а затем был заключен Нерчинский договор о мире и торговле, на основе которого в течение 200 лет русско-китайские отноше­ния являлись отношениями мира и возраставших взаимовы­годных торговых связей. Этот договор имел важное военное и экономическое значение для обеих стран»^[49]. П. Т. Яковле­ва считает, что основная задача при заключении мира с Ки­таем состояла в достижении торгового соглашения. «В инст­рукциях (Ф. А. Головину. — В. А), — писала она, — главное значение придавалось вопросам установления широкой, сво­бодной и взаимной торговли с Китаем. Россия дорожила своими владениями в Приамурье и поэтому обязывала свое посольство упорно добиваться признания границей реки Аму­ра. Однако вопрос о разграничении земель был для русско­го посольства в тот момент второстепенным»^[50]. В другом месте эта мысль сформулирована еще более определенно: «Россия добивалась мира с Китаем прежде всего ради уста­новления взаимной торговли»^[51]. Далее она пишет: «Мир с Китаем, достигнутый Головиным в 1689 г. даже ценой потери Амура и Албазина, отвечал русским интересам», так как Рос­сия добилась наконец взаимовыгодной торговли с Китаем⁵³. Взгляды П. Т. Яковлевой не новы. Почти 90 лет тому назад приблизительно те же взгляды высказывал X. Трусевич^[52]. Ту же мысль почти одновременно с Яковлевой высказал и П. И. Кабанов. Он считал, что Ф. А. Головин, исходя из реальной обстановки, последовательно выполнял директивы правительства; пограничная черта была в мирном договоре обусловлена настолько неопределенно, что открывала «самые широкие возможности для новых переговоров об уточнении границ на Востоке». Но, по его мнению, установление торго­вых связей «было основной целью нерчинских переговоров»^[53]. Эти выводы во многом противоречат действительной обста­новке, как предшествовавшей подписанию мира, так и сло­жившейся после его заключения. Нерчинский мирный договор — сложный памятник дип­ломатической истории России. Характеризуя его, прежде всего следует иметь в виду цели боровшихся сторон и обста­новку, в которой он заключался. Этот договор знаменовал на­чальный этап государственного территориального размеже­вания между Россией и Цинской империей, неизбежность ко­торого определялась процессам вхождения восточносибир­ского населения в состав России и распространением русско­го, главным образом земледельческого хозяйства во вновь присоединенных сибирских районах. С середины XVII в. и на протяжении последовавших затем 40 лет пекинские поли­тики пытались военным и дипломатическим путем воспре­пятствовать росту международного значения России на Дальнем Востоке и в Центральной Азии, затруднявшему осу­ществление захватнических планов богдыханского правитель­ства. Уже в 50-х годах XVII в. приамурское населе­ние (дауры и дючеры) испытало на себе систему уго­на и разорения, которая осуществлялась маньчжур­скими войсками. Шестилетняя борьба (1683—1689 гг.) была наиболее крупным военным конфликтом, с которым России пришлось столкнуться в процессе присоединения Си­бири. Поэтому борьбу с маньчжурской агрессией расценивать как «кратковременное» и «локальное» столкновение нельзя. Борьба с маньчжурской агрессией продемонстрировала возможности русского хозяйства в Сибири. Основная ее тя­жесть была вынесена местным русским населением, опирав­шимся на материальные ресурсы своего многоотраслевого хозяйства и поддержанным сибирским аборигенным населе­нием. Даже в наиболее трудные для России моменты враж­дебным агентам не удалось спровоцировать сколько-нибудь серьезные выступления ясачного населения Сибири против русских властей. На протяжении всего лишь двух десятиле­тий (1660—1680 гг.) упрочились торговые связи между рус­скими рынками и монгольскими землями, определилась внеш­неполитическая ориентация отдельных феодальных кругов Монголии на развитие дружественных отношений с Россией. Наиболее дальновидные монгольские политики, как напри­мер Ундур-Гэгэн, не могли не понимать, что именно эта по­литика упрочивала независимость Северной Монголии. Все эти обстоятельства безусловно сказались в 1683—1689 гг.,

когда пекинские дипломаты тщетно пытались добиться объ­единенного выступления халхских феодалов против России. Указанные факторы способствовали упрочению в XVII в, по­литической роли России на Дальнем Востоке. Ей удалось от­стоять забайкальские рубежи, локализовать маньчжурскую экспансию и тем самьш апасти восточносибирские народы, а частично и монгольские племена от худших видов порабо­щения. В то же время, говоря о внешней политике России в XVII в. на Дальнем Востоке, ни в какой степени не следу­ет забывать того, что Нерчинский договор, при подписании которого русская делегация находилась в крайне тяжелых условиях, фактически был ей навязан силой. В литературе уже не раз отмечалась неясность формули­ровки первого пункта Нерчинского договора о территориаль­ном разграничении восточнее устья Шилки^[54]. Этот вопрос требует специального исследования. Но вне зависимости от окончательного его выяснения следует помнить, что Нерчин­ский договор был лишь началом в установлении погранич­ной линии между двумя государствами. Вынужденная тер­риториальная уступка со стороны России могла иметь лишь временный характер. Разумеется, насильственное ограничение дальневосточных рубежей России по Нерчинскому договору тормозило даль­нейшее экономическое развитие всей Восточной Сибири. Захват Цинской династией части Приамурья и гибель там русского земледелия задержали без малого на 200 лет соци­ально-экономическое, хозяйственное и культурное развитие этого края. «После крушения дауро-дючерского земледелия к русским переходила задача возрождения и развития зем­леделия в этом районе»^[55], — писал один из крутейших ис­следователей истории Сибири, В. И. Шуиков. Далее он под­черкивал, что Нерчинский договор «установил русско-китай­скую границу, не соответствующую фактической границе рус­ских поселений и границе трудовой деятельности русского населения... Нерчинский договор лишь задержал дальнейшее продвижение на восток амурского земледелия, искусственно ограничил его лишь верховьями Амура, но никак не привел к катастрофе и не уничтожил его. Наличие этого верхнеамур­ского земледельческого гнезда в течение всего XVIII и в начале XIX в. позволило позднее в условиях изменившейся политической обстановки приступить к развертыванию земле­делия на всем течении Амура» ^вз. Тяжелые территориальные условия договора явились след­ствием первоначально недостаточного внимания русского пра­вительства к обороне Приамурья и Забайкалья, а затем так­тического просчета Ф. А. Головина на заключительном этапе борьбы. Усиление русской обороны началось только в 1684 г., после захвата маньчжурскими войсками бассейнов Бурей и Зеи. Немногочисленные русские силы сумели удержать Алба­зин— ключевую позицию на Амуре — и отразить монгольское наступление в Забайкалье. С дипломатической и военно­стратегической точки зрения русские политики верно оценили обстановку, сложившуюся к 1687—1688 гг., и отвели много внимания обороне Забайкалья и положению в самой Монго­лии. Однако неопределенность намерений Галдана после за­хвата им Северной Монголии слишком настораживала Ф. А. Головина. Опасаясь контрнаступления Очирой Саин- хана совместно с маньчжурскими войсками против Галдана в Северной Монголии и нового наступления монгольских войск на забайкальские земли, Ф. А. Головин до лета 1689 г. концентрировал основное внимание на обороне Забайкалья и переоценил степень уважения пекинского двора к заклю­ченному перемирию. Даже при тех ограниченных силах, ко­торыми он располагал, возможно было усилить гарнизон Албазина, после чего маньчжурское наступление летом 1689     г. по Амуру на Нерчинск становилось проблематич­ным. Тем не менее Цинская династия, несмотря на. перевес сил, более удобную систему военных коммуникаций, нарушение предварительных мирных соглашений, прямой шантаж в мо­мент посольского съезда и территориальный захват, не доби­лась основной поставленной задачи — Россия сохранила определенные позиции на Дальнем Востоке. Уже в XVIII в., опираясь на порты, созданные на Охотском побережье и на Камчатке, Россия стала в полном смысле слова тихоокеан­ской державой, и в ее состав вошли земли на побережье Се­верной Америки. После подписания Нерчинского договора сложная обста­новка на дальневосточных границах сохранялась на протяже­нии почти 10 лет. Выполнение условий договора затянулось до 1690 г. В сентябре 1689 г. пятидесятник А. Кондратьев привел в Нерчинск 49 албазинцев и вывез часть ценностей. Из-за наступавшей зимы эвакуировать крепостное имущество из Албазина и перенести Аргунский острог на левую сторону

р. Аргуни было невозможно. Ф. А. Головин очень опасался, что маньчжуры воспользуются этой задержкой и нарушат обязательство не заселять амурские берега. Поэтому в декаб­ре 1689 г. он отправил в Китай сына боярского Г. Лоншако- ва с «.листом», в котором обещал летом 1690 г. завершить выполнение мирных условий, а кстати, потребовал выдачи онкотов и бурят, ушедших в маньчжурские пределы в авгу­сте 1689 г. В Пекине Г. Лоншаков попытался также вернуть­ся к вопросу о выдаче русских пленных. Маньчжурские чи­новники подтвердили обязательство не заселять Амур; они обещали отдать ясачных людей, но уклонились от выпол­нения этого обещания. Что же касается русских пленных, то маньчжуры отказали в их выдаче, ссылаясь на условия до­говора. 22 июня 1690 г. Г. Лоншаков выехал из Пекина, и по-видимому на обратном пути, завершил перенос Аргун­ского острога. Вернулся он в Нерчинск только 6 сентября^[56]. Тем временем к августу 1690 г. пятидесятник В. Смиренни­ков «разрыл» Албазин, вывез артиллерию, боезапасы, ору­жие, церковную утварь и с 66 казаками окончательно поки­нул крепость^[57]. Так завершилась славная история Албазина, выстоявшего в тяжелой борьбе и покинутого без боя. После подписания Нерчинского договора проблема отно­шений с монгольскими феодалами по-прежнему привлекала внимание русской дипломатии. Галдан после длительного колебания наконец определил свою политику в Северной Монголии. Весной или в начале лета 1689 г. против Галдана выступил его племянник, сын Сенге, Цэван-Рабдан, который захватил ставку своего дяди в Джунгарии^[58]. По мнению И. Я. Златкина, в этих условиях Галдану ничего не остава­лось, кроме борьбы за Северную Монголию. Из своей поход­ной ставки, разбитой в верховьях Селенги на урочище Хоб- до, он в феврале 1690 г. прислал в Иркутск к Ф. А. Голови­ну посла зайсана Дархана с «листом». Галдан извещал о своем намерении продолжать войну с халхскими феодалами и просил поддержать его русскими войсками. О возможной войне с Китаем в это время джунгарский посол дипломатич­но умолчал, хотя продолжение борьбы с Очирой Саин-ханом безусловно ее подразумевало. Еще во время переговоров в Нерчинске с маньчжурами Ф. А. Головин отклонил обсуж­дение каких-либо вопросов относительно Северной Монголии, ссылаясь на отсутствие у него полномочий и неопределен­ность там политического положения. Официального соглаше­ния о прекращении военных действий между Россией и груп­пировкой Очирой Саин-хана не состоялось. Поэтому Ф. А. Го­ловин передал Галдану о готовности к совместной борьбе с «неприятельскими мунгальскими людьми» и просил информи­ровать о ходе военных действий и предложениях, которые бу­дут поступать к Галдану со стороны маньчжуров. С джунгар­ским послом Ф. А. Головин посла л «для полного разведова- ния» иркутского казака Г. Кибирева. По поводу этих перего­воров Н. П. Шастина делала предположение: «Неизвестно, каков был бы ход событий второй половины 1689 г., если бы Галдан выступил со своим предложением на 8—9 месяцев раньше, когда Головин просил прислать из Москвы офици­альную грамоту к ойратскому князю, который, по его мне­нию, мог бы стать его союзником в предстоящих перегово­рах»'^[59]. При всей заманчивости такого допущения не следует забывать, что Ф. А. Головин по-прежнему недоверчиво отно­сился к Галдану и наказывал Г. Кибиреву выяснить, не за­ключил ли он какого-либо соглашения с Кан-си и не преду­сматривает ли возобновления спора о монголах, ушедших от его погрома в Забайкалье^[60]. К марту того же, 1690 г. в Се- ленгинске стало известно о сношениях с монгольскими тай- шами, оставшимися на р. Толе, Ундур-Гэгэна и Очирой Саин- хана, которые со своими сторонниками кочевали около Кал­гана «по край китайских людей», и о сборах Галдана в поход с 70-тысячным войском^[61]. К июню 1690 г. Галдан прошел Северную Монголию и оказался в шести днях пути от Нер­чинска, куда 25 июня к воеводе Ф. Скрипицыну прибыл его посол Аюка Дархан уже с предложением заключить союз против Кан-си и халхских феодалов. Галдан наказывал послу передать: «Я крепко в правде стою и тебе б то все возвестить, чтоб их государский указ також де ко мне с послами обо всем был прислан»^[62]. О дальнейших дипломатических уси­лиях этого посла сохранились известия в донесениях иркут­ского и тобольского воевод—Л. К. Кислянского и С. И. Сал­тыкова. В Иркутске Аюка Дархан предлагал России продол­жить войну с Кан-си и очистить Амур от неприятеля «до моря». В этот момент Галдан вполне серьезно раесчитывал на объединение с русскими силами и йредполагал укрепить­ся и построить «город» у озера Далайнор, т. е. около самой русско-китайской границы в непосредственной близости от Нер­чинска. Приехав в Тобольск в августе 1690 г., джунгарский посол просил пропустить его в Москву для переговоров^[63]. Летом 1690 г. начались военные действия между войсками Кан-си и Галдана. После блестящего первоначального успе­ха Галдан вторгся в пределы Внутренней Монголии и в ав­густе в местности Улан-Бутун столкнулся с основными силами Кан-си. Основываясь на реляции командующего цинской ар­мией, И. Я. Златкин пишет, что 1 августа в решительном сражении Галдан потерпел поражение, после чего его армия стала отступать в район Кобдо^[64]. Русские источники не подтверждают эту версию. Г. Кибирев, находившийся при войске Галдана, рассказывал только о сражении 1 сентября 1690   г., когда Галдан, углубившись в «китайское царство» на 10 дней пути, на р. Шандахае нагнал Очирой Саин-хана и Ундур-Гэгэна и столкнулся с подошедшей маньчжурской ар­мией в 100 тыс. человек. Сражение продолжалось с середины дня до темноты и кончилось отступлением маньчжуров и монголов. Далее Галдан откочевал на р. Онон (приток Шил­ки) и уничтожил поставленные там около русской границы маньчжурские части. Приблизительно та же версия была передана в Удинске двумя бурятскими шуленгами, вышедши­ми в ноябре 16Э0 г. из Монголии. Они рассказывали о бое, состоявшемся в двух днях пути от Малого Калгана, о побе­де Галдана, пленении дяди Кан-си Тун Го-гана, осаде Кал­гана и намерении Галдана зимовать около озера Далайнор^[65]. Одновременно Галдан предпринял новую настойчивую попыт­ку получить поддержку от России. В январе 1691 г. с Г. Ки­биревым в Нерчинск прибыло новое джунгарское посольство ео главе с Ачин-Кашка^[66]. Г. Кибирев представил подробней­ший отчет (статейный список) о своей посольской деятельно­сти с интереснейшими данными о положении в Монголии и начале джунгаро-маньчжурской войны. Ачин-Кашка выражал крайнее сожаление Галдана по поводу заключения Нерчин­ского мира: «Не ведал де Бушухту хан их, что были в Нер­чинску китайские послы; а тол ко б де про то ведомо было, поспешили б де от него великие войска, ино так бы де с ни­ми пословатца». По словам Ачин-Кашка, Галдан будто бы даже предполагал наступать в Маньчжурию к Науну и пос­лал к Кан-си «с выговором, чтоб он, богдыхан великих госу­дарей Албазинской город построил лутче прежняго, и разо­ренье заплатил и реку Амур очистил до моря»^[67]. В начале марта 1691 г. в Ильинской слободе под Удинском состоялись переговоры между джунгарским посольством и иркутским воеводой Л. К. Кислянским. В присланном «листе» Галдан явно торопил русских дипломатов с принятием решения: «А как великое дело на чем учинится и договор, а после то­го для того писмо послано с посланцом, а послан он на срок, чтоб ему приехать скорым делом, и в том бы учинить радение, и после того какое учинитда дело и вам бы радение учинить заедин собча, мне и себе чтоб учинить все доброе»^[68]. Джунгарские послы, обнаружив безусловные познания в гео­графии, вновь утверждали, что богдыхан «вклепался на­прасно» на Амур, так как ниже Албазина вниз по реке ни­каких маньчжурских городов и слобод нет и не бывало^[69]. Мысль о стремлении Кан-си захватить чужую землю прово­дилась и в джунгарской грамоте, присланной в Москву. В этой грамоте Галдан призывал к союзу против любых не­приятелей, к развитию торговых связей и доброжелательно­му разрешению пограничных ссор^[70]. Вопреки указу о запре­щении пропускать джунгарские посольства в Москву Л. К. Кислянский все же решил отправить Ачин-Кашка в Москву, опасаясь «ссоры» с Галданом^[71]. Однако тобольский воевода С. И. Салтыков задержал посла и стал дожидаться официального разрешения из Москвы. В Сибирском приказе отрицательно отнеслись к инициативе Л. К. Кислянского. Пер­воначально 25 октября 1691 г. глава приказа князь И. Б. Реп­нин приказал отписать в Тобольск о возвращении посла назад. Только под влиянием вернувшегося в Москву Ф. А. Го­ловина И. Б. Репнин 25 декабря согласился, как исключе­ние, ввиду «вспоможения» Галдана в борьбе с Очирой Саин- ханом пропустить посольство в столицу. В апреле 1692 г. Ачин-Кашка добрался до Москвы. Переговоры с ним затя­гивались, и только 21 ноября в Столовой палате состоялся царский прием. Русское посольство отклонило предложения Галдана и его просьбу о продаже оружия, пушек и боепри­пасов ^[72]. Холодность этого приема, по-видимому, объяснялась не только нежеланием воевать на Дальнем Востоке. Русское правительство, по всей вероятности, сочло бесперспективным строить какие-либо дипломатические планы в расчете на Галдана в связи с выступлением против него Цэван-Рабдана и не хотело ввязываться в междоусобную борьбу среди джун­гарских феодалов. В апреле 1691 г. стало известно, что млад­ший брат Галдана Мунчук перешел на сторону Рабдана. Галдан, по-види.мому, потерпел поражение весной 1691 г., пос­ле чего начал отступление в Джунгарию. В июне 1691 г. у томского воеводы С. Путятина Цэван-Рабдан через своего посланника Малай-Кашка проводил зондаж о возможности принятия русского подданства. Мятежный племянник явно опасался за исход борьбы. В июле 1691 г. посланник Гал­дана появился в Томске и известил о его приходе на р. Кем- чик (верховья Енисея). В октябре 1691 г. в Тобольске от посланника Дархан Гелюка стало известно о возвращении Галдана в Джунгарию, на урочище Кырмычак, находившее­ся в 20 днях пути от Ямыш-озера ^[73].

О переговорах между Россией и Джунгарией стало извест­но в Пекине. Известия о них вызвали там явное волнение.

10   января 1691 г. в Нерчинск прибыл маньчжурский дипло­матический представитель Кишты с письмом к И. О. Власову от «большого и думного боярина» Сонготу. Содержание пись­ма свидетельствовало о боязни русско-джунгарского союза. В любезном тоне Сонготу прежде всего вспомнил встречу во время переговоров в Нерчинске: «Мы с лица на лицо сош­лись и обжились промеж собою советством». Эту мысль да­лее он еще более уточнил: «Вместе сошлись, накрепко ожи- лись, чтоб в вечном советстве жить». Сонготу предостерегал о захватнических планах и коварности джунгар, которые «промеж нами обманом ходят», и дипломатично просил не помогать им войсками: «Ваши б люди с ними не мешались, чтоб их не побить». В конце письма Сонготу не смог скрыть явной озабоченности и просил прислать ответ «наскоре». Нерчинский воевода Ф. Скрипицын снесся, по всей вероятно­сти, с Тобольском и в июле 1691 г. с пятидесятником А. Плот­никовым послал в Пекин успокоительный ответ^[74]. Мань­чжурские власти простерли в этот момент свое внимание до того, что в виде исключения приняли на свой счет содержа­ние многочисленного русского торгового каравана, прибыв­шего летом 1691 г. в Китай с А. Плотниковым^[75]. Эти любез­ности, впрочем, не произвели впечатления в России. В июне 1691   г. из Москвы был послан в Тобольск тайный наказ си­бирской разведке «наскоро» проведывать из Иркутска о по- ложешш на границе — не заметно ли там каких-либо «воин­ских замыслов» маньчжуров^[76]. Пекинское правительство беспокоила не только опасность русско-джунгарского союза. С конца 1690 г. из порубежных монгольских районов в русские пределы начало уходить на­селение. За короткое время оно успело почувствовать мань­чжурское иго, усугублявшееся тяготами маньчжуро-джунгар- ской войны. В конце 1690 г. к Нерчинску прикочевало д